Часть вторая. Продолжение знакомства

«Из биографических рассказов Надежды Михайловны» — так, пожалуй, я мог бы назвать эту главу. Дневник я никогда не вел (исключая путевые тетради некоторых зарубежных поездок). Но встреча с Надеждой Михайловной заставила меня перестроиться. По горячим следам я перекладывал на бумагу содержание наших бесед. Потому и имею возможность воспроизводить их сегодня, не напрягая памяти, не фантазируя и ничего не добавляя.

— В этой жизни, — говорила Надежда Михайловна, — я изживаю трудную карму. И началась она буквально со дня моего рождения. Меня сразу невзлюбила мать. Когда после рождения меня поднесли к ней, я показалась ей чрезвычайно похожей на брата ее, которого она терпеть не могла. И эту нелюбовь она распространила на ребенка. До пяти лет я жила у бабушки и совершенно не знала материнской ласки. Потом мать забрала меня к себе. Но к тому времени у меня появилась младшая сестра. Помню, в детской она качает ее кроватку. А я ною:
— Мам, приласкай меня.
— Отстань. Ты большая.
И вот это «ты большая» определило всю мою жизнь. С детства и до старости всегда «я большая». Всегда о ком-то забочусь, кому-то помогаю.
Замужем никогда не была. Некогда было. Учеба — я занималась живописью, — а потом на руках у меня очутились больные родственники. Просто не было времени для личной жизни.
— Чего, чего, а времени на личную жизнь у людей обычно хватает, — возразил я. — Значит, у вас устремленность другая была.
— Очевидно, так, — согласилась Надежда Михайловна. — Но я очень хотела ребенка. Обращалась с просьбой к Богоматери: «Ведь у тебя был ребенок. Сделай так, чтоб был и у меня, пусть даже незаконный». Но вот не получилось.
— Зато теперь у вас столько детей, — сказал я.
— Да, но мне хотелось, чтоб он был у меня в животе.

— Сны я вижу редко, но когда вижу, то, как правило, это сны-предвидения. И первый такой сон мне приснился, когда мне было семнадцать лет и когда я была далека от всякой мистики. Я увидела себя в лесу и увидела, что надвигается нечто ужасное и мохнатое. Это была Смерть. И я поняла, что от нее мне надо спасать самых близких людей: отца и брата. А спасти можно единственным способом: взобраться на дерево, чтобы Смерть не увидела. Я взобралась на верхушку, и в тот же момент Смерть меня увидела. И я умерла.
Помню ощущение: я стою, живая, и с недоумением смотрю на свое неподвижное тело. А потом радость, невероятная радость охватила меня, светлые существа окружили меня.
— Я хочу остаться здесь! — закричала я.
— Ты можешь остаться, — сказал мне чей-то голос. — Но для этого ты должна подняться по ступенькам вот того храма.
Мне показали на высокий, увенчанный куполами храм. Поднялась. Уселась на последнюю ступеньку.
— Нет, ты должна посмотреть в окошко.
В зеленой стене растений заметила окошко и заглянула в него.
Передо мною возникла картина города, обычного города. Шел дождь, и шли обычные люди, укрывшись зонтиками. И чувство любви, острой-острой любви к этим людям пронизало меня насквозь. И я воскликнула:
— Нет, я не могу остаться. Я должна вернуться к ним, помочь им прийти сюда.
Я проснулась. Когда мне бывало трудно, я вспоминала этот сон и говорила себе:
— Не ропщи. Ты сама избрала себе эту участь.

— Незадолго до революции я с моей сестрой и гимназической подругой решила совершить паломничество к мощам святого Сергия. Паломничество мы начали, как и положено, с Хотькова, где тогда располагался женский монастырь. Придя пешком из Москвы, остановились в монастырской гостинице Покормили нас гречневой кашей, отвели в комнату, где стояли три аккуратно убранные кровати. Мы уже собирались ложиться, как вдруг заметили, что на стенах шевелятся обои. Заглянули за обои, а там — о ужас, — несметные полчища клопов. Мы выскочили как ошпаренные из комнаты, заплатили сколько следует за несостоявшийся ночлег и — на улицу Смотрим, а там народ бежит: схимонахиня вышла из своих покоев, и все бегут, чтоб получить ее благословение. Схимонахиня — последняя ступень монастырского пострижения. Обычно она находится в молитвенном уединении и чрезвычайно редко бывает на людях.
Побежали и мы. Она дала каждой из нас благословение, сопроводив его какими-то словами. Сестре сказала: «Ох, как нужно тебя благословить!» (Через три года сестра умрет в тюрьме от сыпняка.) Подруге сказала: «Далеко поедешь» (Во время гражданской войны она выйдет замуж за белого офицера и эмигрирует.) А мне ничего не сказала А я была самолюбивая. Стою в недоумении. Она посмотрела на меня и говорит: «Чего же мне благословлять тебя, когда тебя сам Бог благословил».
А на обратном пути на вокзале теперешнего Загорска я купила книгу Рамачараки «Пути достижения индийской йоги» Там мне понравилась одна медитация, для которой надо вставать в четыре часа утра и садиться в определенной позе. Я сделала все по правилам. И действительно, я почувствовала, что как будто отделяюсь от тела. И тогда я впервые услышала внутренний голос, но как бы идущий извне. Теперь-то я понимаю, что это голос Учителя. Но тогда я этого не понимала. А голос произнес:
— Немедленно прекрати и никогда этим больше не занимайся
Голос был такой властный и убедительный, что я сразу ему поверила и никогда больше такими упражнениями не занималась.

----------------------------------

Самое значительное переживание я испытала в двадцать один год. Это было на Пасху. Тогда дела с живописью и дела семейные — все обстояло хорошо. А я не была счастлива и хотела понять: зачем я живу? После пасхальной службы вечер и часть ночи я просидела на балконе седьмого этажа. Ждала: должен появиться Христос. Но Он не появился. Я легла спать. И перед тем как заснуть, я в отчаянии закричала:
— Христос, если Ты есть, Учителя, если Вы есть, Вы должны появиться. Вы не имеете права не явиться.
И провалилась в забытье без сновидений. И ничего не произошло.
На другой день я пошла в гости к крестной (она жила в Сокольниках, мы — на Мясницкой). И, возвращаясь от нее (это было примерно в три часа дня), я неожиданно вступила в другой мир. Мир иного измерения — без всякого усилия с моей стороны — раскрылся для меня. Я увидела Христа, я увидела свое высшее «Я». Я прозрела прошлое и будущее свое. Я ощутила Вечность. Я почувствовала, как пульсирует мое бытие в Боге. Причем это было так реально, что для меня скорее нереален стол, нереальны вы, сидящий передо мной, а не тот мир, внезапно открывшийся мне. Состояние это продолжалось часа три. В мире физическом я двигалась, ощущала людей, разговаривала (но все это происходило отдельно и отстранение от меня). Помню ужасного вида нищего, прошлую и будущую жизнь которого я прочла.
Такое больше со мной не повторялось. Такое, очевидно, переживается лишь один раз.

— Вы, конечно, знаете знаменитое изречение Маркса:
«Религия есть опиум для народа». С ним у меня связано забавное воспоминание. После революции это изречение тиражировалось в большом количестве в виде лозунгов. Как правило, они водружались на фронтонах зданий неподалеку от церквей и часовен. Повсюду только и видишь: «Религия есть опиум для народа».
Однажды я взяла извозчика. Едем мимо Иверской. Вдруг он оборачивается ко мне и говорит:
— Какой хороший лозунг. Не правда ли, барышня?
— Чем же он хороший? — в недоумении спрашиваю я.

Он объясняет: — Конечно, хороший. Когда человек болеет, ему дают опий, чтоб полегчало от лекарства, чтоб боль утихла. Так же и с молитвой. Прочтешь ее — и на душе легче, и успокаиваешься потихоньку. Как будто лекарство принял. Так что лозунг этот в самую точку и попадает.

----------------------------------

— Я очень любила Кремль. Путь в школу лежал через кремлевские площади, я готовилась к экзаменам в кремлевском саду; словом, он был как бы продолжением дома моего. И к тому же я знала духовную значимость Кремля.
Я знала, что в особо избранных местах планеты заложены священные магниты. Заложены они под египетскими пирамидами, тайна которых еще не раскрыта. Находятся они и в основании кремлевского холма. И потому здесь все пронизано огненными токами. Сходите в Успенский собор, постойте в безмолвии несколько минут у гробницы патриарха Гермогена и, если будете чутки и внимательны, обязательно почуете эти токи.
Не надо также забывать, что Кремль и Москва находятся под защитой Троице-Сергиевой лавры, под защитой духовной волны преподобного Сергия. А что такое Троице-Сергиева лавра? Если прибегать к терминологии Рериха, то это не что иное, как русская Шамбала. Существует предание, что создатель обители русской Шамбалы, святой Сергий, преодолевал расстояние от монастыря до Кремля в течение ночи. Возможно, не одну ночь забирал у него этот путь, но шел он непременно в ночное время. Почему? Да потому, что тогда атмосфера особенно насыщена космическими излучениями. Да потому что в тишине и одиночестве легче было прокладывать сокровенные пути среди девственных и дремучих лесов, которыми была окружена тогда Москва. Духовный центр России как бы физически смыкался с ее политическим центром и освящал его своими флюидациями.
И вдруг узнаю — Кремль закрывают. Это было весной восемнадцатого года. Я не могу попасть в Кремль! Но я была боевой и неукротимой. Пригляделась: люди показывают красные удостоверения, часовой их пропускает. А у меня студенческий билет красного цвета. Показываю часовому. Пропускает. Так и стала ходить в Кремль. И вот однажды я попала в Успенский собор. Попала тогда, когда пустоту его стали заполнять монахи. Кремль был закрыт, но монастырь на его территории еще действовал. Нечто особенное ощущалось в окружающей обстановке. Неожиданно — я не успела заметить, как это произошло, — появился синодальный хор. Это — необыкновенное зрелище. Как будто ожили фрески. Затем внесли патриарха. Не ввели, как обычно, под руки, а внесли на золоченом сиденье. Началась служба. Одни монахи, из светских — лишь я одна. И только после я узнала: это было последнее прощальное богослужение в Успенском соборе. После этого он был закрыт.

А вот эту историю Надежда Михайловна выделяла особо.
Рассказав ее, она попросила обязательно ее записать, что я, разумеется, и сделал.

В сталинские времена — помимо других вещей — практиковалась высылка людей в определенный город или определенное место, где их бросали на произвол судьбы. Как устроишься — дело твое, но проживать разрешалось только здесь, и нигде более.
Двух монахов из подмосковного монастыря сослали в Архангельск. Высадили. Иди куда хочешь. Ходят они по городу, заходят то в один дом, то в другой. Но кто же пустит — ссыльные. Но они не теряют надежды, призывают на помощь Царицу Небесную и продолжают поиски жилища. Вот уже и вечер. Вышли на окраину. Видят — на самом конце города изба, огонек светится.
— Зайдем туда.
Постучались. Выходит женщина и сразу с криком бросается к ним:
— Где же это вы до сих пор пропадали? Мне Божья Матерь еще с утра сказала, что вы придете. Я пирогов напекла, баньку истопила. А они все шлендрают и шлендрают по городу.
Надежда Михайловна засмеялась и с удовольствием повторила:
— Все шлендрают и шлендрают по городу. Здорово отчитала.
И ведь не за себя обиделась, а за Божью Матерь. В старину, кстати, считалось, что Россия — это Дом Богородицы. А такой дом, как понимаете, должен быть широко открыт для странников и нуждающихся.

Честно говоря, меня несколько тревожила мысль о том, как отнесется Надежда Михайловна к письму гималайских Махатм, адресованному Советскому правительству в 1926 году. Только что я опубликовал свою первую статью о Рерихе «Русский друг Индии», где привел текст этого документа, до той поры практически неизвестного.
Я не опасался за основной пафос послания, в котором приветствовались акции, призванные освободить дух человеческий от унизительных оков. «...Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных... Вы признали ничтожность личной собственности... Вы преклонились перед красотою».
В конечном счете ведь все это так совпадало с революционным стилем поведения Иисуса Христа, который изгонял, как известно, торгашей из храма и обличал с беспощадной резкостью фарисеев и начетчиков-книжников.
Беспокоила меня фраза, с которой, собственно, и начиналось письмо и которая успела вызвать возмущение некоторых моих знакомых, считающих себя верующими. «Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий».
Но к моему величайшему удивлению, Надежда Михайловна, столь усердно посещающая церковь и неуклонно исполняющая церковные предписания, отнеслась к этой фразе совершенно спокойно. Более того. Она сказала:
— Я воспринимаю ее через призму давней, но очень значимой для меня встречи. Она произошла вскоре после революции на Благовещенье. Так уж получилось, что патриарх Тихон вел службу в той церкви, к приходу которой мы принадлежали. Не помню, каким образом (может быть, потому, что у нас были знакомые из церковного старостата), но я попала на банкет по случаю праздника. И сидела я за столом в оригинальном соседстве. По одну руку — патриарх, по другую — старик, настоятель Успенского собора. Патриарх накладывал мне что-то на тарелку, но я, хотя время было голодное, совершенно игнорировала еду, потому что слушала, что говорит мне настоятель Успенского собора, обладавший, кстати, высоким правом от имени Бога венчать царей на царствование. А он, почему-то обращаясь ко мне, девчонке, говорил буквально следующее, что церкви предстоят гонения и разрушения, что виновато в этом само духовенство, которое недостойными поступками навлекло на себя грозу. Церковь должна быть разрушена, чтобы очиститься и возродиться.
Вот вы видели отца Владимира, — продолжала Надежда Михайловна. — А знаете ли вы, что, если б он был священником до революции, синод наверняка упек бы его в дальний монастырь, в ссылку. За его неординарность и чрезмерную отзывчивость.
Перед революцией священники превратились в замкнутую касту, пекущуюся о доходных приходах, о материальных благах. Грубость и нетерпимость их были ужасны. Помню, как пятнадцатилетней девочкой попала на исповедь к священнику, который задавал мне прямолинейные Циничные вопросы. Это было так оскорбительно, что после я три года не ходила на исповедь и чуть-чуть не превратилась в атеистку.
А вспомните скандальную историю отлучения Льва Николаевича от церкви! Вспомните преследования, которым подвергались старцы Оптиной пустыни, поскольку не вписывались в бюрократически-официальную структуру церкви! Не случайно, что Толстой, когда бежал из дома, первым делом направился в Оптину пустынь, где его, невзирая на официальное отлучение от церкви, приняли и приютили как родного. Преследуемые всегда находят общий язык друг с другом.
Так вот, та церковь должна была быть разрушена, и она была разрушена. Вернее, разрушена не церковь, а церковность. Церковь не как организация, а как носительница живого духовного начала осталась. Именно к ней и относятся слова Иисуса Христа: «Созижду церковь, и врата адовы не одолеют ее».
Разумеется, и в письме Махатм речь идет об отказе от церковности, ставшей камнем преткновения на путях духовного развития людей. Видеть же в нем чуть ли не санкцию на гонения и преследования, которые обрушатся на церковь позже, — значит быть во власти или заблуждения, или предубеждения. В двадцать шестом году, когда пришло письмо Махатм, — я отлично помню это время — положение церкви более или менее стабилизировалось. Да и в послании о проблеме церкви говорится в прошедшем времени («Вы упразднили церковь»), имея, по всей вероятности, в виду уже совершившийся акт отделения церкви от государства.
Другое дело, что потом положение церкви разительно изменилось. В буквальном смысле слова истекая кровью, ей пришлось протискиваться через адовы врата. Да и сейчас, хотя формы борьбы с церковью стали мягче, она является и гонимой и презираемой.
Одним словом, положение церкви изменилось, а негативная фраза о церкви в письме Махатм осталась. Это порождает, да и будет порождать смущение в умах. Тем не менее думаю, что отказываться от нее не следует. Она должна жить как предупреждение тем же самым церковникам, что и в будущем они могут привести церковь на грань разрушения, если не усвоят полученного урока и если — не дай Бог! — из гонимых опять превратятся в гонителей.

Как-то я познакомил Надежду Михайловну с любопытным эпизодом из жизни Рерихов в Гималаях. Местный почтмейстер-индус попросил у них Евангелие, о котором был наслышан, но не читал. Через какое-то время он возвратил книгу с таким умозаключением:
— В этом прекрасном Учении я не нашел и следов современного христианства.
— А ведь боюсь, что он прав, — с грустью в голосе произнесла Надежда Михайловна. — Мне рассказывали, что на Западе видели храм, над дверями которого была надпись: «Нищим вход воспрещен». О каком же христианстве здесь может идти речь? На порог этого храма не пустили бы и Христа, ибо он общался с нереспектабельной публикой — нищими, блудницами, мытарями — и сам потому стал нереспектабельным.
Вот вам типичный пример современного фарисейства, которое напрочь изгнало из памяти и совести великую заповедь, что истинный христианин — это тот человек, которому Бог поручил заботу обо всех людях. Обо всех. Без единого исключения.

В очередной раз заговорили о Толстом. Надежда Михайловна прочла отрывок из его письма — помечено 1903 годом — писателю Наживину, ныне основательно забытому.
«Невозможно написать биографию, историю, жизнь Иисуса потому, что то, что мы знаем из этой жизни, есть самое высокое в духовной области из всего того, что мы можем знать. Его слова, Его учение есть то божественное откровение, которое чрез него стало нам доступно. Для того, чтоб описать его жизнь, надо объяснить источник, из которого возникло это. Как же я могу описать это, когда я только еле-еле понимаю то, что он сделал для меня доступным, открыл мне? Я не только не желал бы прибавить подробности о жизни Христа, желал бы откинуть и те, которые есть».
— Прекрасно сказано! — восхитилась Надежда Михайловна. — Убей Бог, если понимаю, что здесь может не устраивать церковь, даже самую что ни на есть правоверную.

— Вообще-то я еретичка, — заявила мне однажды, слегка иронизируя над собой, Надежда Михайловна. — Разумеется, еретичка. Ведь я решительно расхожусь с какими-то ортодоксальными догматами церкви. Я не согласна, в частности, с постановлением одного Вселенского собора, осудившего веру в переселение человеческих душ. Не согласна хотя бы потому, что реинкарнация для меня — реальность, и я отлично помню некоторые свои бывшие воплощения.
Да, да, помню, но не думайте, однако, что погружение в прошлое обязательно доставляет удовольствие и радость. Это приносит и страдание величайшее, ибо ужасней ужасного — вторичное переживание трагедии своих ошибок и заблуждений. Например, помню, как в одной из жизней стала самоубийцей.
Могу подтвердить, что муки самоубийцы самые страшные муки. Недаром Данте в «Аду» изображал самоубийц в виде деревьев с человеческим торсом и лицом. Дерево — символ неподвижности и прикованности к тому, из чего человек тщетно хочет вырваться.
По личному опыту знаю, как трудно потом воплотиться, как трудно даруется потом возможность воплощения. И как часто, воплотившись, бывший самоубийца рано и неожиданно умирает: ребенком или в расцвете сил своих и возможностей. Нас щадят, к нам милосердны, скрывая от нас картины нашего прошлого.
Разумеется, предыдущие воплощения заключают в себе не только трагедии, но и пронзительные мгновения восторга и радости. Однако не следует приковывать к ним слишком пристального внимания, не надо замыкаться на них, ибо существует опасность, что человек может загипнотизировать себя своим прошлым и устранится от действий в настоящем. Единственное, о чем, очевидно, следует помнить — что самые значительные встречи в нашей теперешней жизни приходят к нам из прежних воплощений.
Убеждена, что вы — мой старый знакомый и что мы не раз встречались с вами в предыдущих жизнях. Но, как уже говорила, не хочу копаться в прошлом, а хочу глядеть вперед.

Не миновало Надежду Михайловну и поветрие увлечения теософией. Идеи Блаватской и ее учеников в первые десятилетия XX века в России стали модными.
— Мачеха моя, — говорила Надежда Михайловна, была теософкой. Она втянула в теософию отца моего, попыталась приобщить к ней и меня. Правда, председательница московского теософского общества сказала, что я слишком молода и что потому она меня запишет в орден «Звезда Востока».
Как вы знаете, именно в это время руководители теософского движения Чарльз Ледбитер и Анни Безант в Адьяре взяли под особую опеку индийского мальчика Кришнамурти.
На весь мир они объявили его новым мессией — вторым воплощением Иисуса Христа. А пока — в ожидании грядущей деятельности нового Иисуса Христа — занялись формированием штата апостолов (в число двенадцати апостолов, естественно, вошли и Ледбитер, и Безант). Для молодежи был создан духовный орден «Звезда Востока», патроном которого провозгласили Кришнамурти.
Меня записали в эту организацию. Я носила, как знак принадлежности к ордену, серебряную звезду на золотой цепочке. Это мне нравилось, потому что было красиво. Ходила на собрания. Боже, что за сумбур там царил! Кто садился за рояль и пел псалмы, кто декламировал Бхагавадгиту, кто, приняв определенную асану, занимался медитацией, и т. д.
Однако случилось так, что вскоре я познакомилась с одним ясновидящим. Он-то и посоветовал мне выйти из ордена, потому что, сказал он, путь это неверный. Под его влиянием я и решилась на этот шаг. Меня принялись отговаривать, но я была непреклонна.
И в ту же ночь я увидела сон: будто иду по раскаленным улицам какого-то южного индийского города. И вижу: навстречу идет Кришнамурти.
— Вы знаете: я ушла от вас.
— Знаю. Но все равно мы будем работать вместе.
Как известно, когда Кришнамурти достиг зрелого возраста, он повел себя не так, как ожидали теософы. Он отказался от услуг новоявленных апостолов. Он распустил орден «Звезда Востока» (за что я ему очень благодарна, — сказала Надежда Михайловна. — И видите, я как будто угадала его намерения, порвав с орденом.) Сохраняя высокое уважение к своим теософским воспитателям, Кришнамурти решительно отверг теософские каноны. И остался в одиночестве, избрав особый путь служения людям, очищая их сознание от предрассудков и заблуждений, связанных в верой в любые — пусть даже самые величайшие — авторитеты.
— Возможно, он и прав,— добавила Надежда Михайловна. — Возможно, как он и обещал, мы работаем вместе, но не общаясь на физическом плане бытия. Ничего удивительного в этом нет. В духе — если дух действительно проснулся в нас — мы все едины.
Как я понял, Надежду Михайловну весьма коробила иерархическая табель о рангах, тщательно расписанная теософами.
— Слишком уж много воображения занимают у них так называемые степени посвящения, в соответствии в которыми они пытаются с математической точностью различать ниже и выше стоящих на духовной лестнице. Чересчур уж благоговейный трепет вызывает у них само слово «посвящение». «Этот — имярек — принял третье посвящение, а этот — предел возможного на земле — четвертое!»
А, собственно, что означает этот термин, которому пытаются придать столь таинственную окраску? Посвящение — это сгустившаяся в короткий отрезок времени эволюция человечества. В силу определенных обстоятельств человек получает возможность пройти в ускоренном темпе те этапы развития, которые когда-то, но, естественно, в более замедленном ритме пройдет все человечество. Так что ступени посвящения — это, по существу, лишь ступени открывающегося знания. А вот на какой ступени неземной иерархии стоит твой дух — сие должно быть для тебя закрыто и не интересовать тебя вовсе. Иначе получается, как говорится, арифметика вместо души.
Главная линия расхождения Надежды Михайловны с теософами — отношение к Иисусу Христу.
— Теософы не сумели приблизиться к тайне Христа, — считала она. — В вопросе с Христом они запутались и запутали других. А произошло это потому, что они пытались механически расставить все по полочкам, земными мерками измерить неземное. Вот и ускользнуло от них самое главное, а именно то, что явление Христа — единственное, несопоставимое ни с чем, переломное событие в космически-посвятительной жизни человечества.
Теософы не поднялись до уровня мысли блаженного Августина, который утверждал, что христианская религия в своей изначальной сути «существовала уже среди древних народов и не было времени, когда она не существовала».
Теософы не поняли того, что понимали Махатмы, перед которыми они преклоняются и которые, в свою очередь, преклонились перед тайной Христа. Помните их слова о Христе в «Криптограммах Востока»:
«Мы знали многое. Он же мог все. Послужить Его Учению решили мы тогда».

«Земля наша обогатится многими замечательными медиаторами», — писала Елена Ивановна Рерих в одном из писем, которое мне довелось прочесть, когда я изучал архивы ньюйоркского музея Рериха.
Непривычное для русского слуха слово «медиатор» больше всего, пожалуй, соответствует понятию «проводник». В оккультной литературе «проводником» называли человека, который развил свои внутренние способности до такой степени, что может воспринимать информацию, идущую из гиперфизического пространства, и потому может выступать в роли связующего звена между двумя мирами: видимым и невидимым.
Елена Ивановна просила, однако, не путать медиатора с медиумом, ибо между ними лежит разница принципиального характера. Если медиум передает сверхчувственную информацию, находясь в сомнамбулическом, полубессознательном состоянии, то медиатор работает в полной ясности своего сознания. Если способности медиума определяются специфическим строением организма, данным ему от рождения, то медиатором (как и йогом) не рождаются; им становятся в результате особой внутренней духовной дисциплины.
«Высокий медиатор, — сообщает Елена Ивановна, — может достичь многих ступеней Йоги. Лишь самые высокие для него не доступны, такие, как дальние полеты в сферы высшие и космическое сотрудничество и строительство. Но для непосредственной эволюции на земле медиаторы могут даже иметь больше приложения, нежели Йог, оявленный на космическом строительстве».
Так вот, Надежда Михайловна и принадлежала к числу людей (редчайших людей), которых Елена Ивановна именовала медиаторами. Собственно, Надежда Михайловна этого и не скрывала и говорила по этому поводу следующее:
— Когда во мне хотят видеть наставника и Учителя — а такое, увы, случается, — я отвечаю, как уже отвечала вам: я не Учитель, Учитель у нас один — Иисус Христос. Я же обладаю двумя дарами, которыми могу поделиться: знанием и даром проводничества. Моя работа с Тем, кого принято называть Учителем (а я же для себя называю его старшим братом), заключается в слиянии с Ним во Христе. Через меня могут обратиться с вопросом к Учителю (будем уж употреблять старую, устоявшуюся терминологию), но получение ответа в значительной степени зависит от самого вопрошающего: он должен быть предельно чист и искренен в своем обращении к Учителю, освободив себя на это мгновение от всего наносного и личного, а это трудно, ох как трудно!
Что же касается проводника, то его сознание должно быть отшлифовано, словно линза, дабы пропускать чистый, незамутненный свет. Когда идет работа с Учителем, не должно быть меня и ничего личного. Иначе неизбежны искажения.
Главное условие проводничества — безусловное и полное отрешение от себя. Представьте себе, если б я, предположим, радовалась тому обстоятельству, что провожу Учителя. Я б не смогла тогда донести в нерушимой цельности его мысли. Здесь должна отсутствовать даже радость. Не говоря уже ни о чем остальном.
Я не ясновидящая, — говорила Надежда Михайловна, отвечая на мой вопрос, каким образом она видит то, что мы, обычные люди, не имеем возможности видеть. Могу объяснить при помощи аналогии. Можете представить себе сейчас лицо Ларисы? Можете. Примерно так же и перед моим внутренним взором возникает лицо Учителя. Только это непроизвольно и неожиданно. Особенно ясно вижу глаза. Но вообще я ощущаю и очертания фигуры. — Надежда Михайловна скосила глаза вбок. — Вот и сейчас Он здесь.
Во время первой нашей встречи Учитель Мория — по ее словам — обозначился с чрезвычайной четкостью (как я понимаю, это и послужило решающим аргументом в пользу продолжения нашего знакомства).
— Он подошел так близко, что я вздрогнула.

Надежда Михайловна разделяла мысль Елены Ивановны о том, что «медиумов много, но грядущее время позволит иметь медиаторов».
— Это время уже пришло, — говорила она, — и людей, обладающих даром проводничества, будет появляться все больше и больше.
Чем это объяснить? Особенностями нашей Эпохи. Дело в том, что Тонкий Мир предельно приблизился к земному плану, и космический огонь (о котором так много говорится в Агни Йоге) пронизывает сферы физического бытия. Устраняются последние препятствия. Контакты с Тонким Миром облегчены донельзя, и они в скором будущем могут стать заурядным явлением. Но это, как вы понимаете, не заслуга людей, не результат развития их духовных центров, а заслуга времени, на уровень которого нам нужно восходить.
К сожалению, люди не готовы к такому повороту событий и в силу своего нелюбопытства и замкнутости, и потому, что отсутствует должная информация, а у нас еще и потому, что наложен решительный запрет на эту тему. Людей ждут серьезнейшие испытания, грозящие подчас и потерей душевного равновесия, и расстройством психики, если они стихийно и по-партизански будут вторгаться в огнеопасные зоны Тонкого Мира. Вот почему проблема взаимодействия с Тонким Миром и постижения его законов должна обрести, если хотите, даже научно-методологическую основу. Вот почему, очевидно, столь актуальны для нашего времени книги Живой Этики или Агни Йоги: в них, как вы знаете, все это рассмотрено подробно и основательно.

Несколько фрагментов из бесед с Надеждой Михайловной, которым можно предпослать тематические заголовки.
О внутреннем спокойствии. — Внутреннее спокойствие — это не свидетельство достижения, если оно идет от равнодушия или если человек старается загнать внутрь все, что его мучает, дабы не помнить и забыть о нем. В детстве и юности я была потрясающе спокойна, все неприятности принимала с непоколебимым фанатизмом. Потратили массу усилий, чтоб вывести меня из оцепенения спокойствия, ибо это было состоянием мертвенности. Другое дело — спокойствие, вырастающее из преображения чувств и сил, которые в тебе действуют. Наш путь — это не уход от страданий (не загонять внутрь от самого себя мы их должны), а преображение и преобразование их.
— Но есть же продвинутые люди, — сказала Галина, — которые выше переживаний, ибо видят дальше и глубже нас.
Я присоединился к ней, напомнив постулат восточной мудрости о неуместности слез. «Когда плачут, то плачут только о себе».
Но Надежда Михайловна решительно нам возражала.
Чем выше по духу существо, тем тоньше и глубже его сопереживание. Вспомните Христа, который прослезился, когда ему сообщили о смерти Лазаря. Ведь знал, что воскресит его, но прослезился, сочувствуя страданиям, которые испытывает сейчас Лазарь.
— Выходит, что христианство, — сказал я, — в чем-то не совпадает с восточными учениями.
— Подчас оно вступает в противоречие, — сказала Надежда Михайловна, — с человеческой мудростью, ибо не забывайте: Христос принес на землю любовь и мудрость божественные.
О йогических упражнениях. — Они таят в себе определенную опасность. Человек чувствует себя как бы в броне, неуязвимым для страдания. И в результате сердце черствеет. Христианский путь другой: он призывает не бояться страданий, идти через страдания. Страдание — радость. Голгофа суждена каждому из нас. И лишь через Голгофу возможно спасение и постижение истины.
О проблемах ясновидения. — Больше всего я боюсь, когда в человеке внезапно открывается гиперфизическое видение. В православии такие видения именуют «прелестью», в оккультных книгах — «астральным опьянением». Блаватская справедливо предостерегала, что в астральном мире цветут чрезвычайно яркие розы, но под каждой розой притаилась ядовитая змея. В этих видениях нужно уметь разбираться, а люди к этому, как правило, не готовы. Поэтому предпочтительнее, чтоб процесс внутренней работы осуществлялся через сознание и контролировался им.
Кажется, суффийская традиция говорит о том, что существует сто одна ступень внутреннего познания. Первая — низшая, — где и больше всего путаницы, ясновидение, вторая — яснослышание, и так далее по восходящей. Так вот, высшая — сто первая ступень — это та, когда человек не видит и не слышит, а четко мыслит, наперед зная, как ему безошибочно действовать. Эту ступень, к достижению которой мы должны с вами стремиться, я бы определила словом «ясномыслие».
О медитации. — Не надо ждать от медитации результатов. Это тренировка, необходимая и нужная, это подготовка к духовному озарению, но само духовное озарение приходит неожиданно; оно может прийти в дороге, на работе, а не обязательно во время медитации. Здесь уместно сравнение с зерном. Поливка его необходима, но когда оно прорастет и взойдет, нам знать не дано.
О темных. — У темных очень развита работа с иллюзорными формами. Они создают обманчивые вихри, в которые стараются вовлечь человека. Обычный прием темных — взять прекрасную идею и повернуть ее немножко, сдвинуть и спутать. Темные тесно связаны с областью иллюзий в астральном мире. А что такое область иллюзий? Это свет, прекрасный свет и черные точки, символизирующие обман.
В темных деяниях и темных символах в искаженном виде присутствуют светлые приметы. Темные умеют подавать все это ярко и могут привлечь к себе неискушенные души. Они стараются привлечь к себе все творческое и талантливое, дабы заставить служить своим целям.
Один из самых важных и принципиальных моментов, отделяющих темных от светлых, состоит в следующем. Темные стараются как можно шире привлечь к себе большое количество людей, рекламируя себя, зазывая и заманивая в свои сети. Что же касается нас, то мы должны уподобиться человеку, который зажег свечу, но не побежит по всем закоулкам, дабы не погасить ее. Нет. Он поставит свечу на стол, и на ее спокойный свет придут не случайные, а именно те люди, которым она нужна.
О карме. — Многие думают, что изживание кармы обязательно связано с прорывом в прошлое, с показом картин предыдущих воплощений. Ничего подобного. По большей части в мелочах текущей жизни изживается карма. Вы замечали, очевидно, как неверно повернутый кран на кухне, разбитая чашка, какое-то неуклюжее движение вызывает реакцию, совершенно не соответствующую значимости поступка. Человек в негодовании может как бы перечеркнуть глубокие отношения, связывающие его с другим. Что это значит? Это значит, что произошел взрыв прошлой кармы, детонатором которого послужила ничтожная мелочь. Вот почему нужно быть особенно бдительным к мелочам. И конечно, надо быть постоянно собранным, ибо лишь в этом состоянии вы можете противостоять нахлынувшей волне старой кармы и преодолеть ее.
О гневе. — Гнев за правду Божию не создает правды Божией. Наоборот. Он уводит от нее. Во всех случаях жизни надобно помнить, что, может, вся правда Божия вот в этой простой поговорке: кто добрее, тот умнее.
О молитве. Я выразил сожаление по поводу того разрыва, который существует — и существует постоянно — между молитвой, с одной стороны, и текущей жизнью — с другой. Что толку в нашей молитве, если в суете и спешке она потом забывается и все идет обычным чередом? А хотелось бы жить так, как творят молитву.
— Ну, это идеал, к которому должно стремиться и который трудно достижим, — сказала Надежда Михайловна. — Мы живем не всей полнотой сознания, у нас действует лишь маленький его участок, а полнота сознания проявляется лишь в отдельные моменты. Но не думайте, что в течение дня вы живете без молитвы. Молитва это как электрическая лампочка, которую вы зажгли, пробудившись. Вы привыкли к ней, вы не замечаете света лампочки, редко когда вы обратите на нее внимание, но она ведь есть и она горит.

От Надежды Михайловны я получил листок, который потом долго-долго хранил в своих бумагах, с текстом стихотворения двадцатилетнего солдата Зацепы. Он был убит в ночной атаке в 1944 году. В кармане его шинели и обнаружили вот это стихотворение, написанное перед боем.

Послушай, Бог, еще ни разу в жизни
С Тобой не говорил я, но сегодня
Мне хочется приветствовать Тебя!
Ты знаешь, с детских лет мне говорили,
Что нет Тебя.
И я, дурак, поверил!
Твоих я никогда не созерцал творений...
И вот сегодня ночью я смотрел
Из кратера, что выбила граната,
На небо звездное, что было надо мной, —
И понял вдруг, любуясь их мерцаньем,
Каким жестоким может быть обман...
Не знаю, Боже, дашь ли Ты мне руку,
Но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь:
Не странно ль, что среди ужаснейшего ада
Мне вдруг открылся Свет, и я узнал Тебя.
А кроме этого, мне нечего сказать...
Вот только... что я рад, что я узнал Тебя.
На полночь мы назначены в атаку,
Но мне не страшно — Ты на нас глядишь...
Сигнал... Ну что ж, я должен отправляться...
Мне хорошо с Тобой...
Еще хочу сказать,
Что, как Ты знаешь, битва будет злая,
И ночью я к Тебе, быть может, постучусь.
И вот, хоть до сих пор я не был Твоим другом,
Позволишь ли Ты мне войти, когда приду?
Но, кажется, я плачу...
Боже мой, Ты видишь —
Со мной случилось то, что ночью я прозрел.
Прощай, мой Бог! И вряд ли я вернусь.
Как странно... Но теперь я смерти не боюсь!

Когда я впервые прочитал стихотворение Зацепы в аудитории — это было в тысячелетний юбилей крещения Руси, — люди не аплодировали: люди — плакали.

Революция принесла Надежде Михайловне тяжелейшие испытания. Расстреляли отца. Брат, сражавшийся на стороне белых, погиб. Сестра умерла в тюрьме. Да и саму Надежду Михайловну неоднократно арестовывали из-за происхождения и нелояльных родственников.
— Правда, потом выпускали, но вот рукописи, изъятые во время обысков, — жаловалась она, — а я писала не только теоретические вещи, у меня были романы на эзотерические темы, остались погребенными в архивах ГПУ.
Но ожесточение ни в коей мере не коснулось души Надежды Михайловны, и ни разу я не слышал от нее слов негодования и осуждения (хотя, казалось бы, у нее были к этому все основания) в адрес советской власти. Она говорила:
— Когда приходит испытание, когда рушится вера, то, как справедливо сказано Лао Цзы, и выявляются истинно верующие. Воспринимать же историю через призму личной биографии значит ограничивать себя и не понимать ее.
Сталин для меня, например, на уровне Аттилы. Но ведь даже и к Аттиле не может быть однозначного отношения, хотя орды его вихрем прошлись по Европе, уничтожая и сжигая города и церкви. Известно, что христианский подвижник — впоследствии его канонизировали как святого, — увидев предводителя гуннов, пал перед ним на колени с восклицанием: «Приветствую тебя, Аттила. Ты бич Господень, который пришел покарать нас за грехи и беззакония наши».
Сваливать вину за трагические результаты исторического процесса на одну — пусть самую злодейскую — личность — это, возможно, и хорошо в качестве эмоциональной разрядки. Но по существу это отказ от подлинного анализа событий. Личность государственного масштаба обязательно фокусирует в себе психическую энергию масс. Поэтому, очевидно, Гегель и говорит, что каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает. Напасти приходят к нам не извне, они вырастают из нас самих, наших недостатков, невежества, искривленных устремлений.
На мой взгляд, начало первой мировой войны знаменовало собой начало Апокалипсиса. Ну, если не Апокалипсиса — то преддверия его. Недаром в канун войны гималайские Махатмы как бы вышли из небытия и направили предупредительные письма в Германию Вильгельму Второму, в Россию — Николаю Второму. Во всяком случае, все началось именно с первой мировой войны, которая предопределила вторую мировую, а из второй мировой выросла «холодная война», которая в сочетании с современной экологической ситуацией грозит автоматически превратиться в третью мировую. А она, как и обещано в Апокалипсисе, действительно может уничтожить все живое на земле.
Словом, после первого августа четырнадцатого года время катастрофически сдвинулось. Его прежний отсчет безнадежно устарел. Прежние либерально-гуманные рецепты оздоровления обстановки (сами по себе правильные) оказались непригодными для новых условий. На первый план выдвинулся, если хотите, иррациональный фактор. Задним числом, на безопасном удалении от совершившегося легко давать советы и предлагать альтернативы той же самой Октябрьской революции. Но в то время страна стремительно ввергалась в хаос, а российский хаос сулил непредсказуемые последствия для всего мира. Ведь с иррациональной точки зрения, о которой раньше не было принято говорить, судьба нынешней цивилизации теснейшим образом связана с судьбой России. Гибель России будет гибелью современной цивилизации. Но об этом вы знаете, поскольку изучаете Рериха. Из хаоса, долженствующего вотвот превратиться в апокалипсический, был единственный выход. Да, мучительный. Да, кровавый. Этот выход — Ленин.
Капитализм и коммунизм для меня не политические, а духовные понятия, издревле — еще во времена Христа — противостоящие друг другу. А если капиталистический строй мерить духовной шкалой, то, ей-богу, он окажется ниже феодализма и даже рабовладельческого строя. При всех трудностях и сложностях докапиталистических эпох в человеке не вытравливалось все человеческое, существовала чистота патриархальных отношений; была романтика; величайшие духовные идеалы могли овладевать людскими массами: вспомним хотя бы первые века христианства. А капитализм? Он превращает человека в некое одномерное существо, сконцентрированное лишь на одной точке: материальные блага, деньги.
Мне как-то довелось прочесть рассказ о том, как в одном городе объявилась чудотворная икона. Она действительно была необычайной, ибо исполняла все желания жителей. Город процветал, и слава о его процветании разнеслась повсюду. Привлеченный слухами, город посетил пустынник. И вот на что он обратил внимание. Все желания исполняются, а люди ходят хмурые, недовольные, и выражение радости отсутствует на их лицах. В чем же дело? Выяснилось, что все желания горожан сводятся к сугубо материальным вещам: тот просит денег, тот новый экипаж, тот загородную виллу. Отказа нет ни в чем, но легко доступное, увы, легко рождает и чувство пресыщения. Но никто из горожан не догадался попросить об усмирении своего раздражения, гнева, зависти, о даровании внутреннего равновесия и гармонии. Никто не подумал попросить, как это сделал царь Соломон, знания и мудрости
Словом, икона эта была не от Бога, а от дьявола. А дьявол, как известно, смеется, когда человек достигает желаемого (естественно, если это желаемое лежит в области материальных благ и внешних жизненных успехов).
Так вот, для меня этот город — символ капитализма. Лик, которому поклоняется капитализм, как бы его ни подпрашивали христианскими красками, навсегда останется ликом сатаны.
Вот почему, очевидно, русские писатели — предположим, Фонвизин, Карамзин, — когда попадали из своей крепостнической страны на Запад, то вместо того, чтоб восторгаться, приходили в ужас от соприкосновения с западной действительностью. По той же самой причине Герцен, а потом народники — через развитие крестьянской общины — мечтали спасти Россию от капитализма.
Собственно, Россия в чистом виде никогда и не знала капитализма. Во всяком случае, политической властью он у нас не владел.
Да и российские капиталисты разительно были не похожи на европейских и американских. И это не случайно. Дело в том, что там, на Западе, быть миллионером это почетно, а быть миллионером у нас это немножко совестно. Как бы осознавая свою ущербность, наши миллионеры бунтовали против себя (это прекрасно описано Горьким в «Фоме Гордееве»), жертвовали деньги на революцию, — то есть подкладывали бомбы под собственное благополучие.
Мне думается, что здесь срабатывал инстинкт самосохранения, ибо Россия и капитализм — вещи несовместные. Разве страна богоносного начала, каковой считал Россию Достоевский, может когда-нибудь примириться с внедрением начала сатанинского? «Нельзя служить одновременно Богу и Мамоне» — это русский человек ощущал, быть может, гораздо острее, чем любой другой человек в мире.
— Но говорят, — вступил я в беседу, — что капитализм изменился, стал мягче и гуманнее.
— Разумеется, изменился, — согласилась Надежда Михайловна. — Но изменения эти касаются частностей, а не сути. Да и пошли на эти изменения, может быть, потому, что над миром, как грозовая туча, нависала наша страна с новым строем и новыми идеалами. Еще неизвестно, как повели бы себя капиталисты, не будь нашей страны.
В частичные изменения капитализма верю. Но не верю, что он когда-нибудь откажется от сути своей — от накопления материальных благ как главной движущей силы, как самоцели. Ведь тогда капитализм перестанет быть капитализмом.
Разумеется, и наш социализм — далеко не райские кущи. Его называют казарменным, а я бы назвала двумерным, ибо он оторван от духовной основы и духовных корней. Потому как плоскость и парит в пустоте. И наша задача состоит не в том, чтоб оглядываться и тем более обольщаться призрачной трехмерностью капитализма — оглядываться назад значит окаменеть, — а в том, чтоб шагнуть в четырехмерное пространство духовного коммунизма.
Собственно, к этому и призывало письмо Махатм. Если б оно было воспринято! Но, увы...
Правда, меня несколько удивило, что авторы письма называют Ленина Махатмой. Вы же знаете, что к Ленину особых симпатий я не испытываю. Однако думаю, что Махатмы исходят из знания чего то более глубинного и сокровенного, нежели я.
И во всяком случае, следует, очевидно, прислушаться к Черчиллю. Да, да, кажется, Черчилль, если мне не изменяет память, говорил примерно так: «Величайшим несчастьем России было то, что она породила Ленина, но и величайшим несчастьем России было то, что она потеряла его». Доживи Ленин до послания Махатм, ход истории — в этом я не сомневаюсь — был бы совершенно иным.