Часть первая. Арбатская келья

Все началось с того, что было надобно крестить нашу дочь. Спрашивается: какие тут проблемы? Иди в церковь и, уплатив соответствующую мзду, совершай обряд. В любой стране мира так бы и поступили. В любой. Но — не в нашей.
Отношения советской власти с православной церковью (кстати, лояльной к любой власти, ибо «нет власти, аще от Бога») всегда были на уровне войны: то горячей, то холодной. Казалось бы, что им делить, тем более что идеалы христианства и коммунистического учения в своей изначальной ипостаси как бы совпадали: недаром в эпоху относительного свободомыслия — в двадцатые годы — митрополит Введенский на диспуте с Луначарским назвал коммунизм Евангелием, напечатанным атеистическим шрифтом. Но, увы, последователи Евангелия в атеистической упаковке почему-то изымали буквально все, что намекало или могло намекнуть на такое совпадение. Создавалось впечатление, что больше всего их пугает имя Христа, образ Христа. Даже робкие заявления о возможности исторического существования человека по имени Иисус подвергались публичному осуждению. К Будде были куда более снисходительны: ему хотя бы отводилось какоето — пусть скромное — место в истории человечества. А вот к Иисусу Христу были непримиримы и беспощадны. Доходило до того, что имя Христа подчас злорадно понижалось (вопреки существующим законам грамматики). Словом, творилась глупость беспрецедентного масштаба. Однако определенный какой-то умысел, думаю, здесь все же таился. Недаром ведь говорится, что когда совершается глупость глобального характера, то ее, как правило, организуют и ею, как правило, руководят люди весьма умные и четко знающие, чего они добиваются.
Гонение на церковь достигло своего апогея в период коллективизации. Раскрестьянивание одновременно означало дехристианизацию. Вспомним, что само слово «крестьяне» является лишь измененной модификацией другого, более древнего — «христиане». Нет крестьянина — есть колхозник, нет христианина — есть человек, лишенный корней. А корни обрубались начисто, ибо вера в Бога, на которой держалась земля предков наших, объявлялась чуть ли не контрреволюцией. Храмы, лишенные крестов и колоколов, превращались в приемные пункты Заготзерна и склады ремонтных мастерских.
Вот почему следует считать чудом, что в это время меня, сына коммуниста, — и потому уже в силу положения своего атеиста — крестили! Естественно, в глубочайшей тайне от отца.
Мои родители жили у бабушки, а она была набожной и весьма решительной в вопросах веры. Разумеется, она считала своим долгом приобщить внука к лону православной церкви. Пыталась сагитировать мать. Но — безуспешно. «Узнают — муж бросит, а его самого из партии выгонят». Тем бы все и кончилось, если б не мое недомогание. Странная болезнь овладела мною, и я орал благим матом — а голос у меня был громкий, оглушительный, — не давая никому покоя ни днем, ни ночью. Этим и воспользовалась бабушка. «Болеет потому, что некрещеный. А окрестим — выздоровеет и кричать перестанет». Против такого аргумента иррационального свойства мать устоять не могла.
Церковь в селе уже не действовала, но священника не выслали, и он жил неподалеку от бабушки. Выждали, когда отец отправится в командировку. Дедушка ходил дозором вокруг двора, дабы ненароком какой-нибудь сосед не забрел в хату. А меня, как и предписано ритуалом, погружали в купель (ее роль выполняла деревянная лохань), мазали миром лобик, читали молитвы. Потом отец Василий — так звали священника и крестного отца моего, ибо он взял на себя эту миссию, — занес мое имя в пухлую тетрадь. Строго-настрого предупредил. «Никому ни слова. Мне-то уже все равно, а вам и мужу вашему плохо придется».
(В скобках замечу, что обряд крещения, увы, не излечил меня, как на то уповали мать и бабушка. Но вскорости мы переехали в город Моршанск, и квалифицированные врачи с легкостью установили причину моих страданий: недоедание. Меня стали подкармливать, и я перестал плакать.)
А тайну мать хранила свято и нерушимо. Лишь во время войны она мне открыла ее. Перед лицом опасностей и смерти у многих тогда проснулось религиозное чувство. Проснулось оно и у меня, десятилетнего мальчика. После очередной бомбежки, от которой мы прятались в придорожной канаве, я упрекнул маму в том, что некрещеный и что могу погибнуть, будучи некрещеным. Тогда-то я и узнал всю правду.
Но тогда ситуация уже решительно изменилась. Сталин своей самодержавной властью (именно самодержавной, ибо сомневаюсь, чтобы начетчики, окружавшие его, могли решиться на такое) восстановил в своих правах православную церковь. Объявились священники, уцелевшие от расстрелов, притаившиеся в подполье, вернувшиеся из ссылок, и народ, как в старину, толпами повалил в храмы. Я сам был на одной службе и слышал молитвенные песнопения о даровании победы полководцу Иосифу и видел, как краснознаменные командиры, не стесняясь присутствием публики, осеняют себя широкими крестными знамениями...
Не изменил своего отношения к церкви Сталин и после войны. Он сблизился с патриархом Алексием и встречался с ним не однажды. В знак особого расположения подарил ему «Победу» (один из первых образцов серии) зеленого цвета — под цвет праздничных патриарших одежд.
Как ни странно, положение церкви ухудшилось в период либеральных реформ Хрущева. Никита Сергеевич отличался, как известно, крайней непоследовательностью. Реабилитировал миллионы невинно осужденных и пресекал всякое проявление свободомыслия в среде творческой интеллигенции, беспощадно развенчивал культ Сталина и поощрял славословие и фимиам в свой адрес.
Мне кажется, что Хрущев был одержим идеей делать все вопреки Сталину. Даже когда это противоречило здравому смыслу. Сталин открывал церкви. Будем закрывать. И сократил их число на одну треть. Сталин принимал патриарха в любое время дня и ночи. Не буду принимать, как бы он ни просил об этом. И не принимал. Лишь спустя несколько лет после своего воцарения он соблаговолил наконец-то дать ему аудиенцию.
Рассказывают, что Хрущев встретил патриарха следующими словами: «Мы марксисты и потому разделяем мысль Маркса о том, что религия — это опиум для народа». На что спокойно и с достоинством патриарх Алексий отвечал: «Хотя мы не марксисты, но тоже разделяем мысль Маркса о том, что религия — это сердце нашего бессердечного мира». — «Где об этом говорит Маркс?» — удивился Хрущев. «Да там же, где он сравнивает религию с опиумом. В предыдущем предложении».
Говорят, что Хрущев был растерян. Говорят, что после ухода патриарха он в ярости топал ногами на своих референтов, не подготовивших его должным образом к встрече.
Разумеется, рассказ апокрифический. Но, учитывая характер и рабфаковский уровень мышления Хрущева, можно допустить, что такая встреча и такой диалог могли иметь место. А полная цитата из Маркса (т. 1, с. 415) выглядит так: «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она — дух бездушных народов. Религия есть опиум народа».

Театр абсурда, в атмосфере которого мы пребывали, понять со стороны невозможно. Проблемы, с которыми мы сталкивались, с течением времени, боюсь, покажутся вымыслом и анекдотом. Однако они возникали чуть ли не каждодневно и ставили нас перед тем или иным выбором. Вот маленький эпизод из моей жизни при Брежневе.
В одном журнале была набрана моя поэма, в которой использовались такие ходовые выражения, кац «ей-богу», «слава богу». Эти обороты считались в принципе допустимыми. Доставшиеся по наследству от старого лексикона, они, естественно, никакого отношения к предосудительной вере в Бога не имели. И вдруг звонит редактор. Говорит: «Получено строгое указание из ЦК: во всех публикациях вычеркивать любое упоминание о Боге, даже такое невинное, как у тебя». Переделка в общем-то незначительная, но так как связана с рифмовкой, то представляла для меня определенные затруднения. Но спорить — это я понимал прекрасно — бесполезно. По счастью, я нашелся и задал вопрос, озадачивший редактора. Я спросил: «Полагаю, что, выбрасывая любое упоминание о Боге, вы одновременно выбрасываете и любое упоминание о черте, предположим, «черт возьми» и т. п.». Редактор говорит: «Нет, не выбрасываем. Насчет черта не было указаний». — «Так почему же, — продолжал я, — вы ставите Бога в такое неравноправное положение по сравнению с дьяволом? Вы что — за дьявола?»
Пораженный этой мыслью, редактор рассмеялся и сказал, что оставляет текст без изменений. Под свою ответственность.
Ну, хорошо. В данном случае мне, можно сказать, повезло: попался редактор с чувством юмора. А если б это чувство в нем отсутствовало — такое ведь тоже бывает, — что тогда? Или делай нелепую работу, или отказывайся от публикации.
К каким только приемам не прибегали, чтобы отвратить от церкви, чтобы поставить священнослужителя в нелепое и унизительное положение! Как раз накануне рождения моей дочери (она появилась на свет Божий в 1973-м) в недрах государственного аппарата был разработан закон, регламентирующий такое сугубо внутреннее церковное дело, как обряд крещения. Раньше процесс был практически неконтролируемым: кто хотел, тот и приносил (или приводил) младенцев обоего пола, и их крестили, не требуя никаких справок и документов. Теперь же вводился новый, жесткий распорядок. Священник имел право крестить детей лишь с согласия родителей, подкрепленного предъявлением паспортов на предмет регистрации фамилии и адреса в церковной книге. Причем в обязательном порядке требовалось двустороннее согласие — мужа и жены: если кто-нибудь из них возражал, крещение запрещалось.
В хитроумии авторам инструкции не откажешь: тем самым как бы устанавливалась гигантская западня для коммунистов (около девятнадцати миллионов согласно официальной статистике) и комсомольцев (более сорока миллионов согласно той же статистике). Отступление от принципа автоматически ставило вопрос о пребывании в партии или комсомоле: ведь уставы обеих организаций базировались на безусловном принятии постулатов воинствующего атеизма.
Неприятности грозили не только коммунистам. Я был беспартийным, но руководил поэтическим семинаром в Литературном институте. Так вот, мой контакт с церковью — если б о нем узнали — означал для меня лишение должности и зарплаты. Почему? Да потому, что в обязанности преподавателя вменялось воспитание в духе коммунистического, а значит — атеистического мировоззрения. Кто же после этого мне бы доверил такую задачу?
На снисхождение рассчитывать не приходилось. Помню, как на первом занятии своего нового семинара я недосчитался одного студента. Я его не знал, но помнил по стихам, присланным на творческий конкурс: стихам профессиональным и оригинальным. Спрашиваю: что с ним, может, завалил вступительный экзамен? Нет, экзамены сдал успешно. Но имел неосторожность вскоре после этого принять участие в свадьбе своего приятеля, совершаемой по церковному обряду. Мало того: оказался в центре внимания, был шафером и держал венец над головою невесты. Тут же был отчислен из института.
Между прочим новым постановлением убивался еще один заяц: ведь фискальные функции как бы возлагались на саму же церковь. Естественно, что священники были крайне недовольны этим и пользовались любой возможностью, дабы обойти закон: крестили и венчали на дому, избегая излишней огласки. Разумеется, делали они это при наличии гарантии, что на них не донесут и что они не станут жертвами провокации.
Вот почему после рождения дочери мы сразу же приступили к поиску, что потребовало определенных усилий, священника, согласного, так сказать, на нелегальную акцию во имя Христово. Через знакомых своих знакомых мы и вышли на Надежду Михайловну Костомарову, оказавшуюся — это выяснилось впоследствии — дальней родственницей знаменитого историка XIX века. Созвонились. Условились о встрече.
Конспирация соблюдалась строжайшая. Понимали друг друга с полунамеков. Что делать? Не меня одного в то время жизнь заставляла уподобляться Иосифу Аримафейскому. Тот, как известно, был учеником Христа, но учеником тайным «страха ради иудейска».

И вот мы с женой поднимаемся по широкой, старинной и грязной лестнице мимо потемневшей кариатиды на второй этаж. Честно говоря, мы были уверены, что нас встретит этакий божий одуванчик, древняя старушка, досконально знающая церковный устав и тайны православной службы. Ничего похожего. Нам открыла дверь полная женщина довольно преклонного возраста, но выглядевшая моложе своих лет. Глаза бирюзово светлые, добрые, ясные. Она провела нас в небольшую комнату, выходившую окнами на шумный Арбат. Впрочем, в коридоре тоже было шумно. И не удивительно: ведь помимо бабы Нади (так впоследствии мы будем звать нашу новую знакомую) в коммунальной квартире размещалось пять семейств.
Понемногу мы освоились. Интерьер комнаты до крайности скромный, скудный. Но все аккуратно и тщательно прибрано и какая-то аскетическая чистота вокруг. Над никелированной кроватью репродукция Леонардо да Винчи («Мадонна Литта»). За стеклом книжного шкафа другая репродукция Леонардо да Винчи («Голова Христа»). На столе лампа дореволюционного производства — тяжелая, массивная, с плотным абажуром, в который вмонтированы крупные декоративные камни: зеленые, красные, синие. Угол комнаты отделен занавеской. За клеенчатой перегородкой табуретка, ведро с водою, таз. Собственно, это своеобразная ванная, поскольку таковая для жильцов коммуналки не предусмотрена.
И всюду книги: на полках, в шкафах, на столе. Я живо заинтересовался ими.
— Ничего примечательного, — предупредила хозяйка. — Самые любопытные вещи я не держу на виду. Они у меня в потаенных местах.
Цель визита была достигнута очень быстро. Надежда Михайловна пообещала познакомить со священником. «А вы уж обо всем договоритесь сами».
Надо сказать, что мы сразу прониклись к Надежде Михайловне чувством особого расположения. Лариса даже дерзнула попросить ее стать крестной матерью нашей дочери. Но Надежда Михайловна отвечала отказом. Ласковым и твердым.
— Это возлагает на меня такие обязанности духовного наставничества, — пояснила она причины отказа моей жене, — которые я выполнить не могу. Не могу, в частности, и потому, что не доживу до зрелого возраста вашей дочери.
В общем-то после этого можно было бы и попрощаться — ведь вроде бы о главном мы уже договорились, — но расставаться не хотелось, тем более что завязался разговор, возможный лишь при абсолютном доверии друг другу. В то время я вращался в кругу людей, увлекавшихся теософскими источниками и эзотерическим буддизмом. Я рассказал Надежде Михайловне, как один мой знакомый мучается вопросом: кто выше — Христос или Будда? С этим вопросом он обратился и ко мне.
— И что же вы ему отвечали? — полюбопытствовала Надежда Михайловна.
— Я спросил его:
— А вы можете измерить расстояние от себя до Будды?
— Нет.
— А от себя до Христа?
— Тоже нет.
— Значит, вы не можете измерить расстояние от известного до неизвестного, но пытаетесь вычислить расстояние между двумя неизвестными.
Надежда Михайловна с некоторым сомнением покачала головой.
— Как прием в споре, возможно, это и допустимо. Но ведь существо дела здесь в ином, совершенно в ином!
Христос — воплощенный Бог, а Будда — человек, поднявшийся до великих духовных высот.
Что же касается современного интереса к буддийскому учению, то хочу напомнить, что мы получаем его в очищенном виде, не замутненном их ортодоксией, догматикой и ритуалами. В отличие от христианства, которое воспринимается еще поверхностно и эзотерическая суть которого неведома подчас для самих священников. Убеждена, что с течением времени на Востоке точно такое же отношение, как у нас к эзотерическому буддизму, установится к христианству, когда оно предстанет в своей сокровенной ипостаси без примеси официальной догматики и официальной церковности.
— В чем я вижу различие между древней мудростью и христианской? — продолжала Надежда Михайловна. — Девиз дохристианской мудрости: «Познай себя». Девиз христианской мудрости: «Познай Бога в себе».
Разумеется, разговор коснулся и Рериха, поскольку я занимался изучением творчества художника и его биографии, и его последователей. К рериховцам (она называла их «рерихианцами») отношение у Надежды Михайловны было сдержанным и даже, пожалуй, суровым.
— У них, — говорила она, — во всяком случае, у тех, с которыми я встречалась, отсутствует религиозное чувство. Отвергнув в свое время официальную церковь, они не искали Христа в самом христианском учении, которое в большой степени — тут они правы — спрофанировали некоторые невежественные церковники. Живую Этику они восприняли как замену всего того, что несла с собою церковь. Вместе с водой из ванны они выплеснули и ребенка.
Я принимаю Живую Этику — не все, но некоторые книги Живой Этики я читала — как практическое учение для приближения к заповедям христианства, для выполнения их. Только так, и никак по-иному.
Спустя столько времени, естественно, я не могу припомнить всего, что поразило тогда мое воображение. Но отлично помню переломный момент беседы, имевший, как я потом уже понял, решительные последствия для дальнейшей жизни моей. Надежда Михаиловна спросила, чем я сейчас занимаюсь. Я сказал: «Готовлю к изданию сборник стихов Рериха «Письмена». Собственно, это книга «Цветы Мории», но под другим названием». И тут я заметил, что Надежда Михайловна впала в какую-то странную задумчивость. Я решил, что она не поняла, и стал объяснять, почему изменил название: комментировать должным образом имя Учителя Рерихов и Блаватской в современных условиях было бы крайне затруднительно. А Надежда Михайловна, как бы выйдя из оцепенения, прервала меня вопросом: люблю ли я Учителя Морию? «Люблю», — отвечал я. И тогда прозвучало нечто, совершенно неожиданное в устах правоверной христианки: «Я тоже его люблю».
И добавила, в еще большее изумление повергнув меня и Ларису: «Он нас и соединил. Он».
И руками как бы обозначила границы сферы, недоступной для обычного восприятия.
Кстати, Лариса обратила мое внимание на то, чего я поначалу и не заметил: на удивительную красоту и артистичность рук Надежды Михайловны.
— Они не просто пластичны, — восхищалась она. — Они принимают активное участие в разговоре. Они — живут. Они — одухотворены.

Спускаясь по лестнице опять мимо задымленной кариатиды, я еще не подозревал, что для меня начинается новый отсчет времени. Я не догадывался (да и как об этом можно было догадаться сразу?), что ныне я переступил порог университета духа, в котором мне суждено было заниматься чуть ли не целых семь лет. Регулярно, всегда с трепетным ожиданием чего-то нового и неведомого, я буду приходить сюда, вот в эту комнату на Арбате, напоминающую келью. Да, да — именно келью, ибо хозяйка ее жила жизнью монахини. А быть монахиней не в монастыре, отгороженном от суетливого мира, а в гуще суетливого мира под силу лишь избранным.
Рерих утверждал: «Как трудно найти пустынника здесь на земле». Мне повезло. Я — нашел. И когда осознал и прочувствовал это, то написал стихи, приурочив их ко дню рождения бабы Нади.

...Мне в Вашей комнатушке тесной —
О как я помню этот час! —
Вдруг открывался свод небесный,
Предел, невидимый для глаз.
Сквозь призму дивного кристалла
Забытый близился причал.
И слава звездная сияла,
И голос вечности звучал.
Словами, нет, невыразима
Сия незримая волна...
И это ведь моя Россия!
Моя земля! Моя страна!..
Предчувствуя иные сферы,
Я говорю Вам не впервой:
Вы для меня — источник веры,
Родник небесный и живой.
И что бы ныне ни грозило
Затмить сверкание высот,
Я верю в миссию России:
Она спасется и спасет.

Следующая встреча с Надеждой Михайловной, как говорится, расставила все точки над i. Я приехал к ней довольно рано. Как и было намечено, мы отправились на утреннюю службу в церковь. Надежда Михайловна шла неторопливо, опираясь на тяжелую палку, внушительным, одухотворенным видом привлекая к себе внимание прохожих.
Я попытался рассказать о том, под каким впечатлением мы с Ларисой находимся от беседы с нею, какое чувство любви и благодарности испытываем к ней. Но Надежда Михайловна прервала мои излияния, заявив, что не любит слушать подобные вещи.
— Но вы же сами все видите, — возразил я, — вы же читаете в сердце.
— Да, но я прошу, друзья мои, никому не говорите обо мне. Мне скоро восемьдесят. Мне трудно общаться с людьми, я даже сократила число своих старых друзей. Встреча с вами — последняя на физическом плане.
О, как же она заблуждалась на сей счет! Вместе со мной в ее обитель ворвутся люди и события, от которых доселе она стояла в стороне. Она окажется как бы в эпицентре подготовки столетнего юбилея Рериха, благословит мое путешествие в гималайский ашрам Рериха, а потом ее пути пересекутся с путями Святослава Николаевича Рериха в моей квартире на Болотниковской улице. Но об этом, естественно, тогда она не ведала. Тем более не ведал об этом я.
Мы проехали две остановки на 31-м троллейбусе, а потом свернули в переулок и вышли к церкви, носящей название Обыденной. Надежда Михайловна рассказала историю необычного строительства этой церкви, ныне охраняемой государством как архитектурный памятник прошлого. В Москве свирепствовала чума. Трупы коченели на улицах. Москва, по свидетельству очевидцев, все больше становилась похожей на огромное кладбище, И вот жители домов, расположенных неподалеку от будущей церкви, дали торжественный обет: если чума остановится и отступит, то они в знак благодарности к Богу воздвигнут храм, причем в течение одного дня. И как будто внемля этому призыву и проверяя крепость людского слова, эпидемия прекратилась. Люди начали готовиться к выполнению обета. Был выбран самый длинный июньский день (21-го, по новому стилю). На рассвете застучали топоры; строительные материалы заготовили заранее: бревна, доски — все было под рукой, — и когда солнце стало заходить, оно осветило крест, к тому моменту водруженный на колокольне. Потом церковь перестраивалась. Из деревянной превратилась в каменную, обретя современный вид.
После революции, когда Кремль закрыли для посещения, из кремлевского собора сюда переместилась чудотворная икона Богородицы «Нечаянная Радость».
Это как бы икона в иконе. На ней запечатлен человек, взывающий к образу Богоматери. Запечатлен в тот момент, когда внутренним зрением внезапно увидел кровоточащие язвы Христа и понял, что он вместе с другими грешниками продолжает распинать Христа. После покаяния и моления он получил нечаемую им уже радость прощения и искупления грехов. Отсюда и название — «Нечаянная Радость». Икона пользуется особым почитанием. Она расположена в центре храма, озаренная колеблющимся пламенем многочисленных свечей. Да и во время службы люди по цепочке то и дело передают свечи, добавляя полушепотом: «К «Нечаянной Радости».
...Поскольку день будничный, народу в церкви немного. На амвоне я увидел священника с негустой бородой, в очках, с Евангелием в руках. Выражение лица — кроткое, умиротворенное, каким и должно быть (но, увы, далеко не всегда бывает) у христианских пастырей.
Это был отец Владимир (в миру Владимир Иванович Смирнов). Со слов Надежды Михайловны я знал, долгое время он работал инженером, занимал крупную должность. Но почувствовал неодолимое влечение к церкви и круто изменил свой образ жизни. Прежде чем стать священником, пятнадцать лет был дьяконом.
Мы терпеливо ждали конца службы, причем Надежда Михайловна несколько раз присаживалась на скамейку у стены. Потом отец Владимир окропил святой водой толпу и нас в этой толпе. А потом под его благословение, целуя медный крест, пошли прихожане. Я стоял поодаль, но до меня доносились обрывки разговоров: люди несли отцу Владимиру свои нужды и заботы. И каждому он говорил что-то утешительное. Я услышал:
— Ну какой же может быть пост, если она так больна? Да ведь и главная цель поста не в том, чтоб ограничить себя в пище или отказаться от нее. А в том, чтоб в эти дни обращаться к совести своей постоянно и очищаться сердцем и духом.
Какая-то женщина признавалась:
— Я крепилась-крепилась и все-таки сорвалась. Но потом покаялась, и мы помирились.
Отец Владимир:
— Срываться — это по-человечески, а вот каяться — это по-божески.
Последней подошла к отцу Владимиру Надежда Михайловна. Она взяла у него благословение, поцеловала его руку. В ответ он поцеловал ее руку тоже.
— Вот он всегда так делает, — жаловалась мне потом Надежда Михайловна, — хотя это и не положено.
Понятно, что ее рекомендация предрешила благополучный исход намеченного дела.
Но знакомство наше с отцом Владимиром на этом не кончилось. Мы сблизились. Встречались не однажды. На Пасху он обязательно присылал нам подарок: украшенное Христовым вензелем праздничное яйцо.
А в Обыденной церкви я теперь бывал постоянно. Пользовался каждым случаем, чтобы туда попасть. Здесь я приобщился к красоте пасхальных песнопений (особенно мне нравилось вот это: «Пасха всечестная, Пасха таинственная»). Здесь под впечатлением от коллективной молитвы, напоминающей совместную медитацию, родились строчки стихов: «Чтоб в сегодняшней спешке и смраде продолжалось мое бытие, Бога ради, Спасителя ради покаянье примите мое». Здесь в притворе алтаря, всегда, за исключением пасхальной недели, отгороженном от молящихся узорчатыми вратами (сюда в целях конспирации нередко приводил меня отец Владимир), пришла в голову мысль — пришла как озарение, — и впоследствии в книге «Мост над потоком» я попытался донести ее до людей:

Христос спас мир не затем, чтобы он погиб.

И снова мы в комнате на Арбате. В ней Надежда Михайловна живет сорок четыре года. Невзирая на возраст, приходится нести дежурство по квартире.
— А вас не освобождают от этого?
— Нет, наоборот, ругают, что плохо линолеум в коридоре вымыт. Но мне помогают молодые друзья мои. Правда, из-за них у меня постоянные нелады с одной моей соседкой — одинокой, как и я. Ее раздражает, что у меня так много бывает гостей. Считает, что даю уроки и получаю за это немалые деньги. Потому и злится.
Но, слава Богу, что думает так, а не иначе. А то ведь и в КГБ могут вызвать.
Так как человек она набожный и обе мы верующие, не раз я делала шаги к примирению. Но ничего из этого не получалось. Мои попытки кончались скандалом. Приходится нести крест свой. Думаю, что расплачиваюсь за свои грехи и, главное, за грех зависти, который преодолевала в детстве: я, например, завидовала, когда мне было пять лет, подруге, потому что у ее куклы было более красивое платьице, чем у моей.
— Не обижаюсь ли я? — удивилась она моему вопросу. — Поймите раз и навсегда: я не могу обижаться, никак не могу. Когда соседка злобствует, кричит на меня, я переживаю из-за нее, из-за того, что она может так поддаваться натиску темноты. Вообще мы с вами не имеем права обижаться, да и кто может обидеть нас с вами.
Я сказал, что держусь несколько иного взгляда на эти вещи. Но Надежда Михайловна решительно пресекла мои возражения.
— Вы обязаны иметь большое чувство внутреннего достоинства. Когда вам кажется, что вам нанесли обиду, вспомните: кто вы? Сын Божий. Кто же может нанести вам обиду? Только вы сами. Постоянно вы должны иметь в виду, что вы — сын Божий. Однако это не должно рождать в вас гордыню, чувство превосходства над другими, ибо все окружающие вас люди тоже сыны Божии. Но вы-то знаете то, чего они пока не знают.
Я спросил — нет ли надежд на переселение?
Ходят слухи, что дом забирают под гостиницу и жильцов должны расселить. Отдельной квартиры, хотя я имею формально право на нее как кандидат биологических наук, мне, конечно, не дадут. Дадут комнату, но мне хочется, чтоб ванна и душ были (в теперешней квартире, как вы знаете, этих благ нет), я же человек водяной, люблю мыться.
Надежда Михайловна сварила кофе. У меня были припасены бутерброды с ветчиной, но, прежде чем выложить их на стол, я счел своим долгом осведомиться — а не является ли Надежда Михайловна вегетарианкой?
— Нет. В свое время — в общей сложности пять или шесть лет — была вегетарианкой. Теперь — нет. Да и как я могу отказаться от мяса, если мне категорически запрещены молочные продукты? А потом — подумайте сами, — какие в условиях нашей страны требуются колоссальные усилия, чтобы обеспечить себе вегетарианский стол. Не лучше ли поберечь свою энергию для других целей: сосредоточить ее не на поиске строго определенного вида продуктов, а на поиске духовного смысла вещей.
Вы ведь прекрасно знаете, как обстоит дело у нас: не мы выбираем продукты, а они выбирают нас. Бери, что есть и что еще не исчезло. Да и то, если сумеешь отстоять очередь. Рядом со мной фирменный магазин «Колбасы». Так вот, никогда не могу туда попасть: такое чудовищное скопление народа там всегда.
По моему глубочайшему убеждению, наш современный быт содержит все компоненты аскезы, необходимой для испытания (а значит, и воспитания) духа человеческого. И каждый, кто прошел через чистилище современного быта и при этом не озлобился, не ожесточился, а остался самим собой, уже подвижник.
Надежда Михайловна мгновение помолчала. Потом добавила:
— Урок жизни каждого из нас не случаен. Что касается меня, то мне было сказано и давно было сказано, для чего нужен урок моей жизни. Ты будешь духовно наставлять других, — предупредили меня, — и когда они будут жаловаться на помехи и условия, мешающие им сосредоточиться и работать (дескать, шум на улице, сосед включил радио и т. п.), укажешь на собственный пример. Тем самым тебе легче будет подвигать людей к осознанию, что суть дела все-таки в них самих, а не в окружающем мире.

А с молодыми друзьями Надежды Михайловны — их действительно окажется много — я вскоре познакомлюсь. Особо теплые отношения у меня установятся с Галей, которую Надежда Михайловна представила как свою духовную дочь.
Галя осталась в моей памяти вечно спешащей (под ее постоянной опекой то больные подруги, то дети подруг, нуждающиеся в сиделках и нянях), вечно голодной (в круговороте неотложнейших дел некогда приготовить обед или завтрак) и всегда пребывающей в приподнято восторженном состоянии духа. Обжигаясь горячим чаем, торопливо глотая его, потому что опять надо куда-то мчаться (на этот раз, кажется, за город), она успевает поделиться с нами размышлениями по поводу символики церковных строений.
— Ведь луковицы церквей, — говорит она возбужденно, — это как бы пламена свечей, обдуваемых ветром. А значит, храм — это своеобразный подсвечник с постоянно возжженными свечами.
Византийцы считали храм частью неба на земле и строили соборы в виде полусферы. Эту полусферу, пришедшую из Царьграда, Руси было суждено превратить в сферу Беспредельности. Язычество достигло высокого уровня, оно имело свою космогонию, и потому византийское зерно упало не на бескультурную почву. Русь обогатила византийское начало лирической струей. Космический дух соединился с душой человеческой, — вот так родилось русское православие.
Невзирая на то что Галя приближалась к пенсионному возрасту, Надежда Михайловна обращалась с ней, как с малым ребенком. То и дело отчитывала ее за непослушание. И больше всего ей доставалось за то, что она, по мнению Надежды Михайловны, берет на себя слишком большую ношу, что, заботясь о других, не проявляет минимума заботы о себе.
Признаюсь: когда мне приходилось это слышать, я думал, что в том же самом можно упрекнуть и Надежду Михайловну тоже. Но излагать свое мнение на сей счет не считал себя вправе.

Репродукция «Мадонны Литты» повлекла за собой разговор о Леонардо да Винчи. Выяснилось — оба мы поклонники великого флорентийца. Оба ставим его на особое место, выше всех других художников.
— Когда я была гимназисткой, — сказала Надежда Михайловна, — мне удалось вместе с группой своих подруг побывать в Милане и увидеть «Тайную вечерю». Был вечер, сумерки, а на меня хлынули потоки света. И фигуры, казалось, двигались и, казалось, о чем-то говорили.
Для меня, — продолжала Надежда Михайловна, — несомненно, что Леонардо да Винчи — это пророк, Учитель с большой буквы. Обратили ли вы внимание, что его взгляд на Землю и жителей Земли несколько отстраненный, как будто глядит он на нас из Космоса. Позвольте вам прочесть это.
Надежда Михайловна извлекла из ящика стола тетрадь, перетянутую резинкой. Нашла отчеркнутое красным карандашом место.
— Вот что он писал, например. «На Земле всегда будут происходить опустошительные войны... И смерть нередко будет уделом всех борющихся сторон. С беспредельной злобой эти дикари уничтожат множество деревьев в лесах планеты, а затем обратят свою ярость на все, что еще найдется вокруг живого, неся ему боль и разрушение, страдание и смерть. Ни на земле, ни под землей, ни под водой не останется ничего нетронутого или неповрежденного. Ветер разнесет по всему миру лишенную растительного покрова землю и присыплет ею останки существ, наполнявших когда-то жизнью разные страны».
Ведь это же как будто сказано именно о нас, подошедших предельно близко к черте Апокалипсиса!
— Значит, — обратился я к Надежде Михайловне, — если верить Леонардо да Винчи, положение наше безнадежно.
— Это не так. Вернее, не совсем так. Из Космоса не только предупреждают, но и обнадеживают. И кто знает: не является ли его Джоконда гостьей из Космоса? Ведь знаменитая неразгаданная улыбка ее — это улыбка другого мира или, во всяком случае, человека, узревшего другой мир.
Видели позади нее небо и множество тропок, ведущих к нему? Это как бы символ тех трудных земных путей, которыми идет человек, пока не достигнет спасительной и спасающей всех нас гармонии.
Говорят: если долго смотреть на картину, то можно увидеть, как дышит грудь Моны Лизы. Поэтому сам Леонардо да Винчи считал, что ему удалось создать совершенное произведение. И до самой смерти не расставался с этой гостьей из Космоса.

И вот кофе выпит. Чашки убраны. Небольшая пауза. У Надежды Михайловны изменилось выражение лица, стало собранней и строже, ибо она считает, что мы приступаем к самому главному.
— Я знаю, — обращается она ко мне, — что вам необходим разговор со мною. Об этом я была предупреждена. Об этом мне сообщили по «беспроволочному телеграфу». Поэтому весь сегодняшний день я освободила для вас.
Начнем с вопросов. О чем бы вы хотели спросить меня?
Я растерялся, потому что никаких вопросов в тот момент у меня не было.
— А они обязательно должны быть, — настаивала Надежда Михайловна, — ибо атмосфера общения друг с другом зависит от их характера и качества. Ведь вопрос (если он не праздный, не интеллектуальный, а вырастает из глубинной сущности) всегда есть концентрация человеческого духа. И умение задать вопрос, поставить его должным образом говорит о степени внутренней подготовленности человека.
Помните легенду о Парсифале? В поисках святыни рыцарь проделывает труднейший путь, побеждает опасности и соблазны, и вот перед ним возникает волшебный замок. Единственное, что требуется сейчас от рыцаря: обратиться с вопросом, ради которого он, собственно, и отправляется в такое далекое странствие. Но рыцарь не. в состоянии это сделать: то ли потому, что все силы израсходовал на предшествовавший путь, то ли потому, что внутренне не собран и рассеян. Замок исчезает. И рыцарь должен все начать сначала, должен повторить пройденный путь, но теперь с еще большими опасностями и трудностями, чтобы снова увидеть замок и задать наконец-то столь необходимый вопрос.
Собственно, человек, жаждущий духовного, и должен чувствовать себя Парсифалем. Раз он ищет, то волшебный замок может возникнуть внезапно в любой момент жизни, но и исчезнуть тут же, если человек не готов к его восприятию.
— Поскольку вы в затруднении, — сказала Надежда Михайловна, — поступим по-иному. В порядке исключения давайте я вам помогу сформулировать ваши вопросы. Вспомните, были ли случаи в вашей жизни, которые, на ваш взгляд, выходят за рамки обычного и которые, может быть, представляют какую-то загадку для вас до сих пор?
Я отвечал, что были. Три эпизода навсегда врезались в мою память.
Первая история произошла в детстве, когда мне было семь лет. Наше село располагалось вдоль реки Потудань. Я только-только научился плавать и очень этим гордился. Обычно я демонстрировал свое умение прилюдно, подстрахованный другими ребятами, но на этот раз решил поплавать в одиночку. Выбрал пустынное место, зашел в воду. Вода по колено, потом по пояс, а потом — бултых — как будто провалился в какую-то яму, и холодный водоворот омута закрутил меня. От неожиданности и страха я забыл недавно приобретенные навыки. Стал кричать, звать на помощь. Но люди находились от меня достаточно далеко и не обращали внимания на крики. Может, думали, балуется.
Постепенно силы стали оставлять меня. Стал погружаться в глубину, время от времени, как бревнышко, выныривая на поверхность. А потом и выныривать перестал и почувствовал, что теряю сознание. И вдруг как бы в сумерках я увидел рядом с собой что-то длинное и белое. Холодеющими руками я вцепился в это длинное и белое. Рывок. И меня выбросило на мелководье.
В общем, это было стечением обстоятельств, которое в своем положении я мог воспринимать как чудо. Когда я уже был под водой, к месту моего неудачного заплыва подошли два подростка. На спор один из них вызвался перенырнуть речку. Думаю, что он выиграл бы этот спор — не такая уж она широкая, — если б я не прервал его подводное плавание.
Буквально вытряхнув меня на мелкое место, он стоял рядом со мной, а зубы его выбивали дробь от испуга. Бог знает что пережил мой невольный спаситель в то короткое мгновение, когда холодная глубина мертвой хваткой вцепилась в его ногу.
— Вам сколько было? Семь?
— Ровно семь, — подтвердил я.
— А это как раз тот рубеж в жизни человека, когда завершается его ангельский безгрешный период и когда душа становится ответственной за все, что она делает. Примите как гипотезу, но не как истину: может, душа ваша убоялась испытаний и тягот будущей жизни и ответственности своей тоже? Может, дрогнула на мгновение и попыталась уклониться от выполнения задачи? А ее, — Надежда Михайловна улыбнулась и указала рукою вверх, — остановили и, может быть, вразумили, что предначертанное и намеченное, как бы ни было трудно, исполнять надо.
Ну а другой случай? — спросила она у меня.
Это произошло спустя семь лет, когда мне было четырнадцать. Я учился в девятом классе, причем в классе был самым младшим. Дело в том, что тогда принимали в школу с восьми или даже девяти лет. Мне же — благодаря собственной настойчивости, а также благодаря знакомству моих родителей с учителями — удалось поступить в школу в шестилетнем возрасте. Естественно, я во всем тянулся за своими более старшими сверстниками, стараясь им ни в чем не уступать. А последние годы в школе — это пора начинающихся романтических отношений с девчатами (во всяком случае, так было в наше время), первых любовей. По примеру своих однокашников я подружился с девочкой из параллельного класса и считал сводим долгом провожать ее из клуба — после кино или концерта самодеятельности — на дальний конец села. Расстояние приличное, но по молодости лет я его не замечал.
И вот после очередного провожания возвращаюсь домой. Время где-то близко к полуночи. Морозно. Звезды. И ни души. И вдруг замечаю, что в доме — он в левой стороне от меня — мерцают разноцветные огоньки: желтые, синие, красные (больше всего красных). Думаю: ребята балуются цигарками. И тут же вспоминаю: дом заколочен досками, в нем никто не живет. Подхожу ближе и вновь убеждаюсь: дом заколочен досками. Тем не менее непостижимым образом сквозь стены вижу хаотическое блуждание огоньков. Мало того: когда я поравнялся с домом, раздался дикий нечеловеческий хохот, да такой, что все оцепенело у меня внутри. И самое главное: чувствую, что не могу ни бежать, ни остановиться. Как автомат, иду тем же размеренным шагом, что и шел. Как будто ничего и не случилось.
Сворачиваю на другую улицу и — новое явление. У хаты с обледеневшей соломенной крышей черная кошка. Да нет, ошибся — не кошка, собака. Вглядываюсь — а это уже не собака, а лошадь. Лошадь растет и становится выше хаты.
И все это совершается беззвучно, как в немом кино. Как будто картинка из сказки Гоголя предстала передо мной наяву. Причем должен заметить, что галлюцинациям до этого не был подвержен (после этого тоже).
Все в том же оцепенелом состоянии продолжаю свой путь. Уже недалеко от своего дома. И вдруг голос — как будто небо раскололось надо мной:
— Куда идешь?
И вот тут-то я наконец испугался, а ноги мои обрели подвижность. Я припустил что есть духу. Взбежал на крыльцо. Застучал в дверь. Бабушка, открывшая мне, говорила, что на мне лица не было.
На другой день на лыжах я отправился к дому, так напугавшему меня. Ничего особенного. Дом как дом. Постепенно впечатление стерлось, я вновь провожал девушку, вновь возвращался, проходя с некоторой опаской мимо заколдованного дома. Но он уже ничем не проявлял себя, и никаких огней я больше не видел.
— Ну, это, — улыбнулась Надежда Михайловна, — пожалуй, опять возрастное. Считается, что именно в четырнадцать лет дух овладевает человеком, оккупирует, так сказать, полностью тело, предназначенное для него. Момент этот ответственный, переломный и, как правило, сопровождается мучительными изменениями в физиологии и психике.
Третья история случилась в Москве, когда мне было уже тридцать. В тот день нервы мои были напряжены до предела. Возбужденное состояние духа, в котором я находился, послужило причиной обморока близкого мне человека. Пришлось вызывать «скорую», а мне превращаться в сиделку.
Так как я не слишком полагался на свое умение, то пригласил на помощь одну знакомую. Глубокой ночью, отдыхая от дежурства, мы сидели на кухне за чашкой чая. Я пребывал все в том же возбужденном настроении и с нарастающим пафосом вел разговор. Неожиданно в какой-то момент своего монолога я почувствовал в себе прилив необычайной, прямотаки сверхъестественной силы. Собеседница потом говорила, как изменилось мое лицо, как расширились глаза, как вздыбились волосы, словно наэлектризованные. Странное ощущение возникло во мне: если прикажу вот этим стенам «валитесь», они немедленно рухнут.
И вдруг — щелк! Над головой ночной собеседницы вспыхнуло яркое сияние. Оно представляло собой как бы корону, испускающую лучи коричневого цвета. Видение было столь четким и даже слепящим, что я вынужден был закрыть глаза.
Тогда я не был еще начитан в оккультной литературе, не имел понятия об ауре и потому самым элементарным образом испугался. Что я только не предпринимал, дабы прогнать наваждение. Плескал в лицо холодной водой, пил валерьянку. Ничего не помогало. Корона сияла как ни в чем не бывало. Испуг передался моей знакомой, она уже знала о случившемся и время от времени спрашивала с надеждой: «Не погасла?» — «Нет», — с отчаянием отвечал я.
Ситуация, что и говорить, любопытная и парадоксальная: в центре Москвы, в квартире, залитой электрическим светом, сидят два цивилизованных человека и не могут справиться с элементарным суеверным страхом, увы, торжествующим над их рациональным мышлением.
Аура держалась устойчиво в течение нескольких часов. Исчезла лишь на рассвете.
А силы, возникшей во мне, я испугался еще больше. Мысленно воззвал к кому-то неведомому: «Лиши меня этой силы, ибо не знаю, как ее использовать».
— Данный случай наиболее прост и объясним, — заявила Надежда Михайловна. — Дело в том, что в вас несомненно проснулся и заработал один из невидимых центров: плексус (если употреблять западную терминологию), чакрам (если употреблять индийскую). Они обычно пробуждаются в человеке после тридцати лет. Вы, а вернее — ваше сознание, оказались неподготовленными к этому событию. А что касается силы, которую вы почувствовали в себе, зря от нее отказались. Не отказываться было надо, а сказать: «Отдаю ее Господу Богу». Так я, например, и поступила, когда пережила подобное состояние. Ощущение силы пронизало меня, когда я ехала в трамвае, причем переполненном людьми. Спаслась лишь тем, что повторяла: «Отдаю эту силу тебе, Господи!» Говорю об этом специально, чтоб вы учли это на будущее.
Я пообещал, что если паче чаяния такое опять случится, то я обязательно последую ее совету.

— Евангелие от Матфея, надеюсь, читали? — полувопросительно, полуутвердительно сказала Надежда Михайловна. — Помните заповеди блаженства? Помните первую из них: «Блаженны нищие духом; ибо их есть Царство Небесное»?
Сколько сомнений и споров возникло из-за нее! Некоторые на этом основании считали, что благодать Божия может коснуться лишь юродивых и безумцев. Другие видели в ней унижение человеческого достоинства. Лев Николаевич Толстой даже выдвинул гипотезу, что она появилась в результате ошибки переписчика. Но ошибся не переписчик, ошибался Толстой, не понимая, что данная заповедь — это формула великой мобилизующей силы.
Прежде всего нищий вовсе не значит бедный. Нищий тот, кто смиренно просит подаяния. Бедность же может сочетаться с гордыней, и есть люди, которые не унизятся до милостыни, даже если будут умирать с голода. Лишь активно просящий о помощи имеет шанс получить ее. Точно так же, как на улицах стоят с протянутой рукой, так и мы должны просить — постоянно просить — подаяния в мире духовном. Только к таким людям в конечном счете может прийти и приходит озарение.
Текст Евангелия как бы соткан из символов. Если не попытаемся приоткрыть ткань таинственного — не сможем понять многого, может быть, даже самого главного. Вот одно из нерасшифрованных мест в Евангелии от Иоанна (а таких у евангелистов, смею уверить, немало).
Филипп, будущий ученик и апостол Христа, приходит к некоему Нафанаилу — судя по всему, человеку уважаемому и авторитетному. Спешит поделиться радостью: объявился обещанный библейскими пророками спаситель человечества — Иисус, сын Иосифа из Назарета. Но Нафанаил не склонен разделять энтузиазм Филиппа. В его словах — недоверие и ирония, «из Назарета может ли быть что доброе?» По-видимому, Назарет пользовался дурной славой, и это в еще большей степени настраивало Нафанаила на скептический лад.
Но любопытства ради он идет взглянуть на Иисуса. Иисус встречает его восклицанием: «Вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства». А потом говорит: «Прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя».
И происходит невероятное. Скепсис Нафанаила исчезает в одно мгновение. Убежденно и горячо он возглашает: «Равви! Ты — Сын Божий. Ты — Царь Израилев».
Что же произошло? А произошло то, что невозможно понять, если не учесть малоизвестное обстоятельство: смоковница являлась символом седьмой — высшей — ступени посвящения ордена ессеев, находящегося в Иудее на нелегальном положении. Эта ступень называлась «Совершенный» или «Победитель», и ее удостаивался тот, кто сумел победить свои человеческие слабости и, очищенный, принял на себя миссию служения Богу. Посвящение совершалось в строжайшей тайне под кроной смоковницы. В ритуале принимали участие лишь глава ордена и сам посвящаемый. Лишь они — двое — знали об этом, ну и, конечно, Бог.
Вот почему слова Иисуса вызвали такую реакцию у посвященного седьмой степени, каковым являлся Нафанаил. Они прозвучали для него как пароль.
Отнюдь не невежественными рыбарями были апостолы и евангелисты (как иногда их пытаются представить). Они были посвященными. Они прекрасно знали тайную иероглифику древней мудрости, в которой как бы зашифрован космическипосвятительный путь человека. Моя работа и состоит в изучении символики Евангелия, неразрывно связанной с эзотерическими источниками древности, и ее расшифровке. Если хотите, приобщайтесь к этой работе и вы.
— С удовольствием, — отвечал я, — но, естественно, в качестве ученика.
— Хорошо. Но тогда я ставлю свое условие тоже — не видеть во мне Учителя. Ибо — как сказано в Евангелии, и этого закона я придерживаюсь всю жизнь — Учитель у нас один: Иисус Христос. Будем учиться вместе.